<---- Стетфордский лес

Подобравшись к калитке, Степной волк потянул зубами обрывок прочного корабельного каната, чтобы открыть её. Затем он сделал предупредительный жест гостю и показал наглядно, как следует переступать порог у ворот, не цепляя скрытую проволоку. На заборе значился адрес - "Atlantic coast Highway 10/14" - а также висела скверно сколоченная табличка с надписями на четырёх языках. Внятно прочесть можно было только одну из них: "Uwaga! Dobry pies, ale ma słabe nerwy". Из неё следовало, что в окрестностях обитал добрый, но в крайней степени нервный и подозрительный пёс. Ульрих проследовал дальше.

Хижина почти полностью была скрыта кронами деревьев, кустарником и мхом. Это место могло послужить идеальным убежищем. Здесь можно было с успехом проводить кровавые ритуалы, держать заложников, хранить трупы да и просто коротать ночи в зверином обличье. Кроме изгороди ничто не указывало на наличие самой хижины - настолько трудно её было заметить в лесу, особенно ночью. Крыша, покрытая по старому английскому обычаю дранкой и поросшая за много лет густым мхом и сорняками спускалась низко, местами до самой земли. Только остеклённая терраса с крыльцом выделялась на её фоне. Ступени, видно, были слажены совсем недавно, что указывало на заботу нынешнего хозяина. Эта хижина скорее всего принадлежала к сословию так называемых "охотничьих домиков". Английские джентльмены любили порою потешить себя охотой. Её владельцы, если верить документам, давно уже затерялись, да и о существовании самой хижины было уже некому помнить. Все эти причины и повлияли на выбор профессора при выборе подходящей для себя конуры.

Дождь шёл не переставая, но внутри было на удивление сухо. Крыша не протекала, по полу не гулял холодный сквозняк, да и воздух в доме был довольно сухим. Войдя внутрь, Ульрих по своему обыкновению принялся мыть лапы в специально приготовленном корыте, после чего не замедлил прикрыть за собой входную дверь. Он потянул зубами за какой-то шнурок, и зажглась газовая лампа, висевшая на стене. Терраса наполнилась мягким, неровным светом. Теперь можно было заметить, что устройство дома в некотором роде отличалось от любого другого. На каждой двери висело по обрывку плетёного каната с обеих её сторон, а засовы на входной двери и двери в основную часть дома были размером и толщиной с хорошее коромысло. Они перекрывали дверь по диагонали, из угла в угол, и такому неповоротливому зверю как волк не составляло труда управляться с ними. На полу террасы стояло большое количество плошек с водой и лежали один на другом вязаные половики. Над входом в избу висел букетик из вербы.

С террасы можно было пройти в сени, где находилась, судя по всему, кухня, а из них ещё одна дверь вела в жилую часть дома. Была также дверца поменьше, довольно низкая для человека и с довольно странным засовом - можно было предположить, что это ход в кладовую. В тех же сенях стояла самодельная лестница, которая вела к люку на чердак. Пара шкафов, баллон с газом и плетёные половики ничем не отличали это помещение. Впрочем, в нём не было окон, - и это было странностью, - а если они и были когда-то, то хозяева их, должно быть, заколотили. С шумом и скрежетом Ульрих на ощупь отворил дверь в первую из двух комнат.

Избы [комнаты] следовали одна за другой и разделялись зашторенным дверным проёмом. Эта часть дома была основной и сложена была из камня. Каменная же печь объединяла обе избы в одну и одинаково обогревала, хотя сейчас, было видно, её очень давно не топили за ненадобностью. В первой и второй комнатах - гостиной и спальне соответственно - было по паре окон, и все они выходили на одну сторону. В то же время пейзаж за окнами выглядел несколько непривычно, потому как дом был утоплен в землю на добрую треть.

Цвет стен разобрать было сложно. Южный пейзаж, фотографии немецкого провинциального городка - родины Ульриха - висели вперемежку с яркими, светящимися акварелями. Затем фотография красивой молодой женщины или девушки. Одно время на стене висел сиамский Будда, сменённый сперва репродукцией "Ночи" Микеланджело, а потом портретом Махатмы Ганди. Книги заполняли не только большой книжный шкаф, но и лежали повсюду на столах, на потёртом старом секретере, на диване, на стульях, на полу, книги с бумажными закладками, постоянно менявшимися. Человек, который жил в этой комнате, мог быть учёным. Такому впечатлению соответствовал и сигарный дым, всё здесь окутывавший, и разбросанные повсюду окурки сигар, и пепельницы. Однако изрядная часть книг была не учёного содержания, подавляющее большинство составляли сочинения писателей всех времён и народов. Одно время на диване, где Нойманн часто проводил лёжа целые дни, валялись все шесть томов сочинения под названием "Путешествие Софии из Мемеля в Саксонию" - конца восемнадцатого века. Зачитанный вид был у полных собраний сочинений Гёте и Жан Поля, а также Новалиса, Лессинга, Якоби и Лихтенберга. В нескольких томах Достоевского густо торчали исписанные листки. На большом столе среди книг и рукописей стоял букет цветов, там же пребывала старая печатная машинка фирмы Адлер с немецким шрифтом; этюдник с акварельными красками был густо покрыт пылью, а рядом с ним пепельницы и всевозможные бутылки с напитками. В оплетённой соломой бутылке часто было красное вино, были ещё бутылки с бургундским и малаги. Всё это было приметами хоть и духовной, но весьма беспутной и разболтанной жизни. Впрочем, висевшая в углу неприметная икона Божьей матери придавала дому одушевлённый и осмысленный вид.

* * *

Всё так же, в полумраке комнат, Степной волк перетаскивал в избу поленья, держа их в зубах, и забрасывал в топку. Развести огонь он не мог, и потому рассчитывал на помощь своего гостя. До рассвета оставались считанные часы.

Он смиренно лежал у печи, грея намокшие бока, и неслышно дышал, в избе царила тишина и чувствовалось некое спокойствие, некое молчаливое согласие, как невольных попутчиков на шумном железнодорожном вокзале. Казалось, вот-вот известят о прибытии нужного поезда. На лице у волка была усталость, он то и дело поглядывал в окна в ожидании рассвета, не поворачивая головы, и его зрачки блестели в свете неяркого пламени. Он не шевелил ушами, не принюхивался и не дёргал хвостом. Он скорее напоминал бездомного, бродягу, несчастного калеку, но никак не измученного зверя. Он терпеливо ждал, когда Луна отпустит его.

Шумели ветки деревьев и старинные часы на стене негромко тикали, Ульрих тяжело поднялся с пола и прошёл во вторую избу, скрывшись за тяжёлой пыльной занавеской. Его шерсть блестела, и видно было, как двигаются под шкурой крепкие мускулы, когда он неслышно переступал с одной половицы на другую. Только в доме можно было понять, насколько огромен зверь, по высоте своей в холке он превосходил письменный стол, а если бы он держал голову поднятой, как обыкновенное животное, то мог бы сойти за небольшую лошадь. Недаром охотники прозвали его Князем волков. В размере и весе с ним не смел бы тягаться ни один волк из живущих в лесу.

Бросив беглый взгляд на бледнеющий лунный диск, едва потёртый с левого края, неполный, Ульрих опустился на пол и в мыслях перекрестился. Происходившее далее совершенно не укладывалось в рамки привычного представления о вервольфах. Не было протяжного воя или крика, не было шума и грохота переворачиваемой мебели, не было ничего, что могло бы указать на его превращение человеку, сидевшему в соседней комнате. Не в первый год и не в первый десяток лет он испытывал всю эту боль. Попросту не было сил кричать, не было смысла ждать помощи. Всё тело после перерождения горело огнём, и мышцы, казалось, были оторваны от костей, и сами кости были расколоты, но в сравнении с грядущим днём Полной Луны эта мука - сущий пустяк. Невыразимая усталость и тоска, потроха снаружи, а истинное лицо внутри. Словно вывернутая наизнанку кукла.

Прошло несколько времени, прежде чем он сумел подняться. Ударившись в темноте о комод, он негромко зарычал и ударил кулаком по стене. Ноги не слушались, хотелось по давней привычке опуститься на четвереньки. Ульрих напоминал себе изрядно захмелевшего ирландца. На ощупь отыскав комплект одежды, он натянул на себя штаны - как выяснилось, камуфляжной окраски. Они остались от старой военной формы, но теперь были велики ему на добрых четыре размера, и приходилось подпоясывать их ремнём. Бытность зверем и непрестанный голод давали о себе знать.

Появившись в гостиной как ни в чём не бывало, Степной волк повёл носом и будто впервые заметил своего гостя - тот сидел на хозяйском диване. Ловко и довольно быстро волк подскочил к нему, запрыгнув на диван с ногами, и едва не прижал его к стенке. Его босые ступни находились по обе стороны от ног Артура и поставлены были совсем по-звериному. Передними лапами он упирался в спинку дивана. Нависая над гостем, он был к нему непростительно близок, но при этом нигде не касался его. Лишь трепетно втягивал воздух, водя своим острым носом возле его виска.
- От тебя... приятно пахнет.
Степной волк вынес вердикт и, таким образом, принял человека в свой дом. Его речь в этот момент была странной, она разительно отличалась от его обычной манеры. Немецкий акцент был настолько чудовищен, что ему мог бы позавидовать сам Йозеф Менгеле, а привычная человеческому уху интонация была исковеркана до неузнаваемости. Он не искал ответ на своё заявление, он словно утверждал своим тоном - "я позволяю тебе находиться здесь", и вместе с тем было в его словах что-то ещё. Как если бы он произнёс их с некоторым усилием, невзирая на волю кого-то другого.

Заметив на руке своей кровь, Степной волк удивленно поднёс её к лицу и обнюхал. Порез на ладони был довольно глубоким - видимо, как следствие ночной прогулки через лесную чащу - и в глазах волка на мгновение появилась осмысленность. Он медленно спустил ноги на пол одну за другой и так же медленно отступил от Артура, оставаясь при этом к нему лицом, и затем нерешительно выпрямился. Это было похоже на временную одержимость. Снаружи он был человеком, но внутренний волк управлял его действиями те несколько минут на границе двух состояний. Ульрих напоминал собой человека, не до конца оправившегося от дурного сна. Он продолжал смотреть на мир глазами зверя, хотя глаза его уже не видели во тьме так хорошо, как прежде. В окнах брезжил рассвет.

Уве прошёлся босыми ногами по комнате и стал без особой цели оглядываться вокруг. Он провёл пальцами по клавишам печатной машинки, неспешно вынул исписанный наполовину листок, скользнул по нему взглядом. Задержавшись на каких-то определённых строках, он едва заметно нахмурился, скомкал листок и отправил в огонь.  Затем сделал ещё пару шагов, достал с полок менору на семь свечей, бегло зажёг её и поставил на стол. Иудеем он, конечно же не был, но сам подсвечник казался ему весьма удобным. Ульрих ещё с минуту кружил по комнате, целенаправленно извлекая с полок те или иные вещи. Он взял бутыль со спиртом, не задев при этом дюжину прочих бутылок, сделал из неё два хороших глотка и остаток плеснул себе на руку. Нашёл стакан и плеснул себе коньяка. Выдвинул из-под стола табурет. Мысли постепенно упорядочивались, хотя настойчивый волчий голос по-прежнему звучал в голове.

В неровном свете свечей стало возможным рассмотреть оборотня как следует. Седой, высокий, поджарый и до боли похожий на зверя. Из тех, что ушли не в старость, но куда-то вовне. Нельзя было дать ему сорок лет или пятьдесят, нельзя было присвоить определённый возраст - каждый раз находилась какая-то существенная деталь, противоречившая человеческим представлениям. Да, лицом и руками он был стар. На лице до сих пор красовались шрамы, и губы его практически не двигались, даже когда он хмурился. Зато его тело выглядело чрезвычайно выносливым, если не сказать прочным. Мускулы выделялись лишь те, что используют псы во время бега: спина, плечи, бёдра (в отличие от грудных мышц, которые не были развиты в полную силу вследствие особенностей строения ключицы у псовых - это было весьма заметно). Жилы на шее, руках и щиколотках просматривались столь же ясно. В целом же оборотень выглядел измождённым. Быть может, из-за постоянного волчьего голода, а может из-за постной еды и огромного количества спиртного, которое Ульрих потреблял в месяц. Если бы не живучесть вервольфа, он имел все шансы скончаться от алкоголя или, на худой конец, захлебнуться собственной блевотой во сне, как один небезызвестный английский поэт.

* * *

Достав из-под стопки рукописей нетронутую сигару, довольно изящную и дорогую, Уве откинул волосы с лица и медленно прикурил. Точно человек, дорвавшийся до всего золотовалютного запаса этой половины глобуса, он с наслаждением затянулся и выдохнул дым в стакан с коньяком, из которого только что собрался отпить. Из его глаз на мгновение исчезло всё волчье - остался лишь Уве, старый охотник, вояка, философ и просто кутила этой дряной, никчёмной собачьей жизни.
- Моё имя Вы знаете. Прошу прощения за этот чёртов балаган. Мне крайне неловко, но советую Вам заранее подготовиться к завтрашней ночи, даже если к тому времени Вы будете далеко отсюда, - на том складность его речи закончилась. Шрамы не позволяли произносить внятно столь длительные речи, потому Ульрих на время умолк, занявшись сигарой и выпивкой, - Мне сорок два. С рождения тварь. Нравится этот? - двумя пальцами он провёл по шраму на щеке, - Меня крестили. Было тринадцать. Жаль, что не умер.
Он говорил отрывистыми фразами, делая небольшие паузы между ними, но речь была ровной, неспешной и внятной, с едва уловимым немецким акцентом.
- От креста ожоги... Я хочу знать - что Вам известно, - потушив сигару, он добавил негромко, - Помогите жить дальше.

Старый волк едва заметно оскалился. Он слушал собеседника довольно внимательно, наблюдая при этом за его действиями и жестами в целом. Артур вёл себя дружелюбно, хотя чуял Уве, что человек этот не в силах довериться кому-либо сполна. Ему была знакома эта черта ещё с войны, и Ульриху нравилось думать о себе, как о создании независимом и одиноком, но в глубине души он подобно сентиментальному старому псу хранил надежду на взаимную искреннюю дружбу. Разумеется, в силу своего недуга ему уже вряд ли доведётся испытать нечто подобное. Он пил коньяк, неторопливо курил и, глядя на гостя, пытался представить себе, что это всего лишь дружеский вечер, один из многих, что знакомы они уже очень давно и что вот-вот один из них пустится в воспоминания о том, как оно было в армии, сколько было раненых, как нелогична боевая задача и как непроходимо туп этот младший лейтенант из соседнего взвода. Степной волк оскалился - потому что он не умел улыбаться.

- Но ведь дело вовсе не в перчатке. Правда? - в интонациях его голоса проскользнуло нечто вроде иронии. Ульрих потушил сигару и, склонив голову, внимательно посмотрел в лицо Артуру, стараясь не отвлекаться на те новые запахи, что потревожили в эту ночь его дом, - Если есть способ, то средства теряют значение.
Он подумал о том, что, должно быть, есть на свете много других оборотней. И есть среди них непременно те, кто сумел одолеть себя. Есть те, кто сумел перед смертью рассказать об этом другим. Быть может, даже есть на земле место, где оборотни не ведают жажды, живут бок о бок с людьми и водят с ними дружбу как домашние псы. Уве мысленно одёрнул себя, уличив в сентиментальности. Подобные мысли посещали его в детстве, но уже в юные годы он понял, что этому не бывать. Если твари и попадают в рай, то ему в небеса путь заказан.

Понемногу привыкнув к человеческой речи и к ноющей боли в шрамах, он с тяжким вздохом продолжил начатый разговор, решившись на длительный монолог:
- Полагаю, Вам требуется помощь вовсе не от меня. Чем я владею в достатке, так это ум. Его мне досталась львиная доля. Что же касается грубой силы - тут, увы, вышла генетическая осечка. И к жажде убийства я не причастен. В 93-м в Боснии я не убил ни одного вражеского солдата. Зато отряды новобранцев с успехом обучались ремеслу охоты у него. Я говорю об охоте на людей. Для Вас это, насколько я вижу, насущный вопрос, раз уж речь зашла о человекоподобной нечисти.
Ульрих на время замолчал и отвернулся к окну. Восходящее солнце осветило макушки деревьев и дальний край неба, но очень скоро весь этот чёртов лес погрузится в полуденный мрак, и кроны окутают землю густой пеленой тени. В этих краях никогда не бывает достаточно света. Может, оно и к лучшему.
Обдумав всё как следует, Уве продолжил говорить, строя фразы как можно более осторожно и точно:
- Я бы с радостью отдал Вам себя в свободное распоряжение. Но, видит бох, обещать Вам помощь с его стороны я не в силах. Nemo dare potest quod non habet, - не в силах справиться с привычкой, он откопал из-под вороха бумаг пачку немецких сигарет и прикурил от меноры, - Однако, если Вы готовы поручиться за верность Ваших изысканий, основываясь на опыте или же интуиции, я с радостью выполню всё, что в моих силах. Всё то, что меня не убьёт.
Ульрих устало потёр изрезанный шрамами подбородок. В последние пару лет ему едва ли приходилось говорить так много, как сегодня. Да и к тому, подумал он, не мешало бы побриться. Главное, не спутать сталь с серебром ненароком. Предупреждая возможный вопрос, он неуверенно добавил ко всему вышесказанному:
- Вероятно, я согласен на это лишь потому, что нуждаюсь хотя бы в иллюзии полноценной жизни.
"Потому что моя жизнь уже давно ни для кого не имеет значения" - безмолвно закончил он свою мысль.

______________
* "Никто не может дать того, чего не имеет"

Ульриху приходилось читать между строк. Многое из того, что говорил Артур, было ему неизвестно. О гильдии, о клане, о ситуации в целом. Вероятно, речь шла именно о вампирах, потому как только они, насколько знал Уве, держались семьями и кланами. Отсюда следовало, что здесь, в Стенфорде, был самый настоящий термитник, и паразиты перешли черту дозволенного, либо превысили свои полномочия. Всё это было догадками, но Ульрих умел строить логические цепочки, увязывая одно с другим. Лишних вопросов на эту тему от него не последовало. Также он знал, знал наверняка, что оборотней здесь нет - кроме него ни единой волчьей души. Это подтверждало его теорию о клане кровососов-аристократов и заставляло в очередной раз уверовать во все эти сказки о нечисти. Шутка ли - патроны с серебряной дробью? С такими на сказочных бесов в охоту не ходят. Что-то в этом городе явно не ладится.
- Но если тебе легче считать что вас двое...
При этих словах Степному волку было трудно сдержаться. Хотелось воскликнуть: "Что ты можешь знать об этом?" Признаться, хотелось даже ударить его. Поверхностные суждения выводили его из себя ещё больше, чем грубость, никто не мог знать о нём всей правды, и только оборотень смел обращаться в подобном тоне к другому оборотню. Небрежный тон Артура напомнил ему одного старого доктора по части клинической психологии. Воспоминания были свежи, точно всё случилось вчера.

* * *

Каждый раз им занимались человек пять или шесть в чёрной форме. Били кулаками, били дубинками, били стальными прутьями, били ногами. Бывало так, что он катался по полу, бесстыдно, как животное, извивался ужом, тщетно пытаясь уклониться от пинков, и только вызывал этим всё новые пинки - в рёбра, в живот, по локтям, по лодыжкам, в пах, в крестец. Бывало так, что это длилось и длилось без конца, и самым жестоким, страшным, непростительным казалось ему не то, что его продолжают бить, а то, что он не может потерять сознание. Однако делалось это лишь для того, чтобы унизить его и лишить способности спорить и рассуждать. Подлинным их оружием был безжалостный многочасовой допрос: они путали его, ставили ему ловушки, перевирали всё, что он сказал, на каждом шагу доказывали, что он лжёт и сам себе противоречит, покуда он не начинал плакать - и от стыда, и от нервного истощения.

Сохранились и воспоминания иного рода, между собой не связанные, - картинки, окружённые темнотой.
Он был в камере - светлой или тёмной, неизвестно, потому что он не видел ничего. Лежал он навзничь и не мог пошевелиться. Тело было закреплено в нескольких местах. Даже затылок как-то прихватили. Доктор стоял, глядя сверху серьёзно и не без сожаления. Рука его лежала на рычаге с круговой шкалой, размеченной цифрами. Без всякого предупредительного сигнала, если не считать лёгкого движения руки доктора, в тело Ульриха хлынула боль. Боль устрашающая: он не видел, что с ним творится, и у него было чувство, что ему причиняют смертельную травму. Он не понимал, на самом ли деле это происходит или ощущения вызваны электричеством; но тело его безобразно скручивалось и суставы медленно разрывались. От боли на лбу у него выступил пот, но хуже боли был страх, что хребет у него вот-вот переломится. Он стиснул зубы и тяжело дышал через нос, решив не кричать, пока можно.
- Вы боитесь, - сказал доктор, наблюдая за его лицом, - что сейчас у вас что-нибудь лопнет. И особенно боитесь, что лопнет хребет. Вы ясно видите картину, как отрываются один от другого позвонки и из них капает спинномозговая жидкость. Вы ведь об этом думаете, Нойманн?
Ульрих не ответил. Доктор отвёл рычаг назад. Боль схлынула почти так же быстро, как началась.
- Это было сорок, - сказал доктор. - Видите, шкала проградуирована до ста. В ходе нашей беседы помните, пожалуйста, что я имею возможность причинить Вам боль когда мне угодно и какую угодно. Если будете лгать или уклоняться от ответа или просто окажетесь глупее, чем позволяют Ваши умственные способности, Вы закричите от боли, немедленно. Вы меня поняли?..

* * *

Почувствовав возле своего лица нечто огромное и почему-то холодное, Ульрих очнулся от своих воспоминаний и обратил внимание на человека перед собой. Ему казалось, будто их разделяла какая-то сущность.
"Ты не должен отрекаться", - услышал он после всего. Он по-волчьи повёл носом, но в то же мгновение всё прекратилось. Ответив на взгляд Артура тяжёлым, звериным, ледяным взглядом, он негромко произнёс:
- Я никого не убивал.
Его замечание повисло в воздухе подобно эпитафии на надгробной плите. Поправив таким образом собеседника, он отвёл от него глаза и, казалось, потерял к разговору всякий интерес. Он принялся расхаживать по дому из комнаты в комнату, но можно было заметить по его лицу, что он тщательно обдумывает какую-то мысль, взвешивает все за и против. Видно было, как нелегко ему давалось хранить трезвый рассудок и не поддаваться гневу, чтобы трезво судить о чужих словах. В конечном счёте он объявился на пороге, - в ботинках, куртке, с мотком верёвки и охотничьим ножом на поясе, - и жестом подозвал Артура, глядя на вбитый в притолоку оберег.
- Я уйду и вернусь, когда тень достигнет вон той черты, - он указал на изгородь, - И, дай бох, Вы не ошиблись.
С этими словами он спрыгнул со ступеней крыльца и направился куда-то вглубь леса, перекинув моток верёвки через плечо.

Ульрих вернулся в строго означенное им время. Но что-то неуловимо в нём изменилось. То, как он держался, как он вёл себя, немного отличалось от обычного его поведения. Было в нём нечто безумное. Растерянным взглядом он оглядел крыльцо и затащил в дом огромный мешок, перетянутый верёвками. Запахло мёртвым животным. Он поволок этот мешок через сени, оставляя за собой влажный след на полу. Стоило ему распороть мешковину, как в нос ударил резкий запах крови. Помещение наполнилось смрадом, пропиталось им насквозь. Уве невидяще огляделся, - по лицу было видно, что он думает о чём-то совершенно постороннем, - и бесшумно прикрыл дверь гостиной. Не для того, чтобы Артур не смог его видеть, а скорее для того, чтобы тошнотворный запах не мешал ему за работой.

* * *

Хлопоты и приготовления шли неторопливо и размеренно, до заката ещё оставалось немного времени. Ульрих по-стариковски кряхтел, ворочая тушу, гремел посудой, ходил за дом набирать воду в колодце и неспешно курил, пока кастрюля грелась на керогазе. Было в его занятиях что-то от деревенского быта, что-то от охотничьего, что-то от повадок заядлого холостяка. Скинув куртку, он аккуратно повесил её на крючок, тщательно вымыл нож, после чего принялся умываться сам. Плечи изрядно устали после похода в лес, ведь ему пришлось тащить эту олениху на себе добрых пару миль. Он попытался немного размять затёкшую шею, как вдруг увидел в мутном зеркале, что весь рот перепачкан у него кровью. Были следы и на подбородке, и на щеках; кровь запеклась и на дёснах. Ульрих мысленно обругал себя за волчьи повадки. Быть может, наёмник был прав. Какой же из него человек, если он убивает оленя не ножом, а собственными зубами? Нож он носил с собой только для того, чтобы выпотрошить добычу - не тащить же на своём горбу лишнюю пару фунтов - но никто об этом, разумеется, не догадывался. Может, если бы Артур увидел, как он вместе с укусом вырывает жертве трахею, то, наверное, пристрелил бы его на месте, не поскупившись на пули. Быть может, и не услышал бы, как Степной волк читает молитву за упокой убитого зверя. Быть может...

* * *

Ульрих имел обыкновение обедать на террасе, но сейчас, в это время года, там было довольно холодно, и ему было бы неловко просить гостя туда отправиться. Он принёс еду в гостиную, поставив всю посуду на крышку сундука. Ему хотелось что-то сказать при этом, но нужных слов он не нашёл. Пожелать приятного ужина было бы редким кощунством, да и объяснять свой поступок гостеприимством или дружелюбием было бы излишним. Он просто принёс еду, коротко посмотрел на Артура, - по-доброму или даже по-товарищески, как если бы они случайно оказались в одном отряде, - и покинул комнату, задумчивый и в то же время потерянный. Казалось, этот поступок был последним человеческим делом и больше такой возможности не предоставится уже никогда. Подобрав нож поострее, он отправился за дом обрабатывать оставшуюся часть туши. В памяти против воли всплывали обрывки воспоминаний.

* * *

- Клянусь именем Господа, я непричастен.
- Неужели Вам неизвестно, насколько изворотлив Дьявол?
- Я никого не убивал.
На последнем слоге он охнул от боли. Стрелка на шкале подскочила к пятидесяти пяти. Всё тело Ульриха покрылось потом. Воздух врывался в его лёгкие и выходил обратно тяжёлыми стонами - он стиснул зубы и всё равно не смог сдержать стон. Доктор наблюдал за ним, показывая снимки с мест преступлений. Он отвёл рычаг. На этот раз боль лишь слегка утихла.
- Сколько ещё жертв, Нойманн?
- Я никого не убивал.
Стрелка дошла до шестидесяти.
- Сколько жертв, Нойманн?
- Никого! Никого! Что ещё я могу сказать? Никого!
Стрелка, наверное, опять поползла, но Ульрих не смотрел. Он видел только тяжёлое, суровое лицо и нечёткие снимки. Они расплывались и будто дрожали, но число их не менялось.
- Сколько жертв, Нойманн?
- Никого! Перестаньте, перестаньте! Как вы можете? Никого! Никого!
- Сколько жертв?
- Четыре! Четыре!
- Нет, напрасно, Нойманн. Вы лжёте. Вы всё равно думаете, что невиновны. Так сколько жертв?
- Четыре! Пять! Четыре! Сколько вам нужно. Только перестаньте, перестаньте делать больно!
Вдруг оказалось, что он сидит и доктор обнимает его за плечи. По-видимому, он на несколько секунд потерял сознание. Захваты, державшие его тело, были отпущены. Ему было очень холодно, он трясся, зубы стучали, по щекам текли слёзы. Он прильнул к доктору как младенец; тяжёлая рука, обнимавшая его плечи, почему-то утешала его. Сейчас ему казалось, что доктор - его защитник, что боль пришла откуда-то со стороны, что у неё другое происхождение и спасёт от неё - доктор.
- Вы - непонятливый ученик, - мягко сказал тот, - Вы одержимы иллюзией собственной непричастности и оправдываете свои поступки наличием несуществующего недуга. Разве Вам не известно, что бремя доказательства ложности нефальсифицируемых религиозных утверждений лежит не на сомневающемся, а на самом утверждающем? - доктор слегка улыбнулся. - Вам надо постараться. Вернуть душевное здоровье нелегко.
Он уложил Ульриха. Захваты на руках и ногах снова сжались, но боль потихоньку отступила, дрожь отступила, остались только слабость и озноб. Доктор кивнул человеку в белом, всё это время стоявшему неподвижно. Человек в белом наклонился, заглянув Ульриху в глаза, проверил пульс, приложил ухо к груди, потом кивнул доктору.
- Ещё раз, - сказал доктор.
В тело Ульриха хлынула боль. Стрелка, наверное, стояла на семидесяти - семидесяти пяти. На этот раз он зажмурился. Важно было одно: как-нибудь пережить эти судороги. Он уже не знал, кричит он или нет. Боль опять утихла. Он открыл глаза. Доктор отвёл рычаг.
- Это Вы убили Ханну Ш. в ночь на тридцатое ноября?
- Я. Наверное, я. Я не знаю. Я запомнил бы, если убил, я в эту ночь и нож-то не смог бы держать в руках!
- Чего Вы хотите: убедить меня в существовании Вашего вымышленного недуга или помочь мне наказать виновного в смерти этой девушки?
- Помочь Вам.
- Ещё раз, - сказал доктор.
Стрелка остановилась, наверное, на восьмидесяти - девяноста. Ульрих лишь изредка понимал, почему ему больно. За сжатыми веками извивался в каком-то танце лес пальцев, отрубленных рук и голов, они множились и редели, исчезали и появлялись снова. Он пытался сосчитать тела, а зачем - сам не помнил. Он знал только, что сосчитать их невозможно по причине какого-то таинственного тождества между волком и человеком с ножом. Боль снова затихла. Он открыл глаза, и оказалось, что видит то же самое. Бесчисленные снимки, сделанные на местах преступлений. Бесчисленные пятна крови, как ожившие змеи, струились во все стороны, скрещивались и расходились. Он опять зажмурил глаза.
- Это Вы убили Ханну Ш.?
- Не знаю. Вы убьёте меня, если ещё раз включите. Честное слово, не знаю.
- Лучше, - сказал доктор.
В руку Ульриха вошла игла. И сейчас же разлилось по телу блаженное, целительное тепло. Боль уже почти забылась. Он открыл глаза и благодарно посмотрел на доктора. При виде тяжёлого, в складках, лица, такого уродливого и такого умного, у него оттаяло сердце. Никогда ещё он не любил его так сильно, как сейчас, - и только за то, что доктор прекратил боль.
- Вы - изъян в общем порядке, Нойманн. Вы - пятно, которое надо стереть. Разве я не объяснял Вам, чем мы отличаемся от прежних врачевателей? Мы не довольствуемся негативным послушанием и даже самой униженной покорностью. Когда Вы окончательно нам сдадитесь, Вы сдадитесь по собственной воле. Мы уничтожаем еретика не потому, что он нам сопротивляется; покуда он сопротивляется, мы его не уничтожим. Мы обратим его, мы захватим его душу до самого дна, мы его переделаем. Мы выжжем в нём всё зло и все иллюзии; он примет нашу сторону - не формально, а искренне, умом и сердцем. Он станет нормальным, он станет одним из нас, и только тогда мы его убьём. Мы не потерпим, чтобы где-то в мире существовало заблуждение, пусть тайное, пусть бессильное, об одержимости злым духом, о всей этой надуманной нечисти. Мы не допустим отклонения даже в миг смерти. Вы страдаете расстройством личности, Нойманн. И мы не позволим пребывать Вам во мраке своих заблуждений и далее. Никаких оборотней не существует.
Он умолк и сделал знак человеку в белом. Подвели какой-то тяжёлый аппарат. К вискам Ульриха прилегли две мягкие подушечки, как будто влажные. Он сжался. Снова будет боль, какая-то другая боль. Доктор успокоил его, почти ласково взяв за руку:
- На этот раз больно не будет, - затем обернулся к человеку в белом, - Три тысячи.
Произошёл чудовищный взрыв - или что-то, показавшееся ему взрывом, хотя он не был уверен, что это сопровождалось звуком. Но ослепительная вспышка была несомненно. Ульриха не ушибло, а только опрокинуло. Хотя он уже лежал навзничь, когда это произошло, чувство было такое, будто его бросили на спину. Его распластал ужасный безболезненный удар. И что-то произошло в голове. Когда зрение прояснилось, Ульрих вспомнил, кто он и где находится, узнал того, кто пристально смотрел ему в лицо; но где-то, непонятно где, существовала область пустоты. Словно кусок вынули из его мозга.

* * *

С наступлением сумерек Ульрих отпер невысокую дверь в сенях - ту самую, что запиралась странным на вид засовом. Запахло сыростью и почти мгновенно в комнате сделалось холодно. Он скрылся внутри, утащив за собой мясную тушу, верёвку и ещё несколько вещей, которые, вероятно, должны были ему понадобиться в ближайшем будущем. Он вёл себя тихо, даже порой слишком, словно старался никому не мешать и никого не тревожить. Его походка была размеренной, но плечи всё же были немного ссутулены - казалось, Ульрих делал всё автоматически, особенно не задумываясь. Он был похож на солдата, который уходит на фронт. Похож на заключённого в последний день перед казнью. Похож на человека, который привык умирать, но всякий раз решение о смерти ему даётся с великим трудом. Он чувствовал наступление полной луны самой кожей и не мог справиться с ощущением собственного бессилия. Однако, слова наёмника заставили его прибегнуть к радикальным мерам. Быть может, в этот раз всё окончится смертью. Втайне Уве на это надеялся.

Спрятав Ветхий Завет в специальной шкатулке, он запер её на замок. Затем он оглядел комнаты в последний раз, по-хозяйски и как-то по-особенному, и, прежде чем скрыться за кованой дверью, обратился со словами к своему гостю. Он уже держался за низкую притолоку, готовый спуститься по лестнице вниз, когда вдруг остановился и посмотрел на него, впервые обратившись по имени:
- Если я не смогу... Артур, обещайте убить меня.
Он произнёс это без сожаления в голосе, но в то же время твёрдо. Была в его взгляде некая обречённость в этот момент. Словно ему было известно наверняка, почему и за что наёмнику придётся его убить. Без лишних слов он захлопнул за собой дверь, и засовы со внешней стороны закрылись.